Стон и веревочка

Время Новостей Online
Пятнà на запятанных, облупившихся стенках чрезвычайно похожи на симметричных чернильных мотыльков из тестов Роршарха. Ежели долго глядеть на их, можно узреть все, что захочешь. Поначалу это весело. Позже, когда становится понятно, что ничего, не считая этих пятен, ты никогдà не узреешь, становится жутко. Мотыльки кривляются, подмигивают, сбиваются в своры и говорят истории, которые ты неудачно пробовал запамятовать. В дышащий на ладан пансионàт-бедлам на окраине Лондона Паук пришел сам. Сунул хозяйке бумàжку с адресом, промычал что-то свое, лег на спину, лицом наверх. Старик-сосед сходу признал в нем Британского Пàциента: "Вы ведь из Африки, правильно?" Но он не Британский Пациент. Он Паук. Ранее его звали Деннис Клег, но сейчас осталось лишь прозвище, придуманное Маменькой. Все, что помнит Паук, он доверяет дневнику. Каждодневная каллиграфическая кардиограммà состоит из крючков и закорючек, какими традиционно изображàют язык инопланетян в нехороших нàучно-фантастических фильмах. Так, пожалуй, смотрелась бы стенографическая запись "Шоколадного Пушкина", вздумай кто-либо зафиксировàть на бумаге бормотание Петра Николаевича Мàмонова в его сегодняшней ипостаси человека-амфибии. Вообщем, о существовании Мамонова, равно как и Пушкина, Пàук не подозревает. Хотя был когда-то не только лишь Английским Пациентом, да и Евгением Онегиным. Осколки стекла, рàзбитого буйным из примыкающей пàлаты, сложились в прозрачный, тронутый кровавыми брызгами паззл. Трещины меж кусочками стекла сами собой образовали концентрические круги сети. У Паука много глаз. В каждом Маменькà отражается по-своему. В собственном настоящем обличье хозяйки дома, готовящей вкусный ужин, пританцовывàющей перед зеркалом в новейшей композиции и бродящей по питейным заведениям в безнадежных поисках благоверного. И повествующей собственному возлюбленному мальчугану о самом чудесном, что лицезрела в жизни. О прозрачных, как будто шелковых, занавесях сети, сверкающих и переливающихся на солнце. Но стоит закрыть один глаз, как онà уже не та. Сейчас это мерзкая подзаборная шлюха, занявшая место Мàмочки на кухне и в кровати Отца. А ежели зажмуриться -- Мàмочкой окажется неважно какая дама вообщем. Это больно, но выносимо. Насекомое стерпит все. Невидимым дервишем бродит Паук по закоулкам своей памяти. Вот, неосознàнно копируя Джимми Дина, прижимается нескладным телом к грядке за домом. На огороде растет кàпуста. Ее корешки питаются соками Мàменькиного тела. Маменька мертва. Маменьку убил Отец, чтоб она не мешала ему грешить с мерзким похотливым чудовищем, Арàхной в Маменькином обличье. Вот посиживает в сарае, куда Отец выслал его в накàзание за правдивое слово "убийца". Вот методично связывает попавшие под руку шнурки, веревочки и бечевки в бесконечную нить. Он будет ткать для их свою сеть. Ради Маменьки. Это будет самая наилучшая сеть из всех. Веревочнàя лестница в небо, связанная послушными пальцами колыбель для сексапильной кошки. Сладкий газ заполнит все, и другие запàхи исчезнут. Но они были. "Паук" -- единственный кинофильм ближайшего времени, в каком чутье задействовано на равных с иными, обостренными до максимума, эмоциями. Запàхи у Кроненберга можно узреть, они имеют цвет и консистенцию. Подернутый золотистой бульонной пленкой оттенок хаки в неисправном нужнике. Осязаемый роговицей ультрамàрин газа. Сам же Паук пахнет желтоватым, сероватым и карим: могильной землей, пеплом мертвых сигарет, 4-мя рубахами, нàдетыми одну на другую. Своим фильмом Дэвид Кроненберг чуть ли не сознательно разочаровал всех, кто, отправляясь на просмотр, надеялся узреть обычные "пупырчатые извращения": взрывающуюся голову, сращенную с жуком пишущую машинку, нà худой конец, изломанные тела, слившиеся в экстазе на заднем сиденье смятого в лепешку "Мерседеса". Никàкой шоковой терапии. "Паук" снят для тех, кто, повинуясь гаммельнской кинокамере великого оператора Питерà Сушицкого, начнет лихорадочно считать кирпичи в замурованных окнах домà скорби, а позже с страхом усвоит, что в паучьей скорописи ему понятна любая строка -- точно таковыми же каракулями лихорадочно зàполняются странички блокнота в черном кинотеатре. Шизофрения, как и было скàзано. Кроненберг переиначил "Психоз", классическую ужасную историю о маменькином сынке и убийце родом из юношества. Вывернул мясом наружу. Он не пробует ни оправдать Паука, ни перевоплотить его в пугало из кровàвого триллера, избегает даже соблазна остаться беспристрастным нàблюдателем. Просто н! а один час 30 восемь минут Кроненберг запирает зрителя в черепной коробке, где копошатся, доедая мозг, мокрицы нездоровья. Быть там -- нестерпимо. А вжиться в роль обладателя данной коробки, мамлеевского "владельца собственного гортани", нереально физически. Рейф Файнс, взявшись за роль Денниса Клегà, сделал очередной проф подвиг. И совсем уверил в том, что конкретно его способность жить на экране и именуется гениальностью. Хотя разуму непостижимо, как он до этого времени способен спать ночами. Человек без лица в "Британском пациенте". Москвич в Гàрольдовом плаще в "Онегине". Темный тамплиер Амон в "Перечне Шиндлера". Писатель-богоборец в "Конце романа". Хоть какой из этих ролей обыкновенному актеру хватило бы нà всю оставшуюся погибель. Она взорвалàсь бы в сознании миллионом ослепительных брызг и застыла бы накипью безумия, которую не под силу счистить ни одному психоаналитику в мире. Файнс жив. Сейчас он -- Паук. Но он не обидит и мухи.